Ответ русскому другу: «Почему так трудно дается реформа российской науки?»
А. С. Блиох
I. «Раздавите гадину!»
Écrasez l’infâme.
Voltaire
Самыми живучими советскими институтами оказались не КПСС и не КГБ, а колхозы, Союз Писателей и Академия Наук. Первые два учреждения не пережили великий и могучий; вторая пара тихо сгнила в девяностые, а Академия победоносно продолжает жить. Россия унаследовала организацию своей научной деятельности от Советского Союза, в котором она имела совершенно уникальный характер. А именно, ни в каком другом обществе наука не организована в
научно-исследовательские институты, в которых, допустим, эквивалент
генерал-лейтенанта от философии, или литературной критики, командует объединением философов от солдата до генерал-майора философии посредством штаба состоящего из полковников-философов...
To read the whole essay please navigate to comment #1
Subscribe to:
Post Comments (Atom)
1 comment:
Ответ русскому другу: «Почему так трудно дается реформа российской науки?»
А. С. Блиох
I. «Раздавите гадину!»
Écrasez l’infâme.
Voltaire
Самыми живучими советскими институтами оказались не КПСС и не КГБ, а колхозы, Союз Писателей и Академия Наук. Первые два учреждения не пережили великий и могучий; вторая пара тихо сгнила в девяностые, а Академия победоносно продолжает жить. Россия унаследовала организацию своей научной деятельности от Советского Союза, в котором она имела совершенно уникальный характер. А именно, ни в каком другом обществе наука не организована в
научно-исследовательские институты, в которых, допустим, эквивалент
генерал-лейтенанта от философии, или литературной критики, командует объединением философов от солдата до генерал-майора философии посредством штаба состоящего из полковников-философов.
Откуда взялась такая система, достаточно хорошо известно историкам советского периода, и нет необходимости повторять эти рассуждения в деталях. Достаточно напомнить, что в эпоху, когда один человек утверждал все: от конструкции военных кораблей и столичных зданий до киносценариев, и при этом должен был еще плести интриги, чтобы удерживать свою абсолютную власть, он просто не мог не завести ограниченный круг приближенных, примерно пять или семь, каждый из которых отвечал, жизнью в том числе, за какую либо конкретную область государственной или общественной жизни. Соответственно, эти приближенные обязаны были иметь свой круг доверенных подчиненных, которые были наделены абсолютным правом контроля за исполнением директив и распределением ресурсов. В нацистской Германии существовал специальный термин, «принцип фюрерства», для обозначения этой управленческой схемы.
Чтобы наделить эту схему плотью я напомню, приблизительно, первый советский атомный проект, который и явился прототипом всей последующей «большой науки» в СССР. Берия был главным по науке в целом, и у него было три авторитета по «урановой проблеме»: Курчатов (собственно исследования) Завенягин (объекты и менеджмент) и Ванников (материально-техническое снабжение). Курчатов и Завенягин в свою очередь имели свои команды лидеров: грубо говоря, Харитон— бомба в целом, Зельдович— теория, Забабахин— испытания, Кикоин— разделение изотопов, Александров и Доллежаль— ядерные энергетические установки и т.д., вплоть до подножия пирамиды, которое составляли вчерашние крестьяне, либо угнанные в Гулаг, либо призванные в армию. Такую организацию нельзя объяснить просто злым умыслом: страна, в которой еще в 1950 году 55% населения составляли крестьяне, а еще две трети горожан являлись ими в первом поколении, не могла ни взрывать атомные бомбы, ни запускать ракеты без чрезвычайной экономии самого редкого в ней ресурса: квалифицированного труда, прежде всего управленческого. Побочным продуктом такой экономии было сосредоточение всех основных управленческих и технических функций в Москве, или, от силы, в области, или Питере. Система не была бесплатной: за нее приходилось платить крайне высокой ресурсоемкостью производства и, соответственно, крайне низким качеством жизни, а также технической стагнацией в отраслях, не получавших приоритетного статуса у партийных руководителей, например, в производстве автомобилей или медицинского оборудования.
Ответственный работник системы одновременно лоббировал свою программу перед вышестоящими органами, распределял в ней кадры и ресурсы, и проводил аудит программы на основе им же установленных критериев. Естественно, она могла работать только в случае чрезвычайных, часто связанных с лишением свободы и жизни, санкций за невыполнение руководящих решений. После смерти Сталина наступила постепенная, а с возрождением рыночных отношений, и стремительная феодализация этой системы, не слишком отличная от тех же процессов в землепользовании в Средневековой Западной Европе. Т.е. собственность, предоставляемая для управления на условиях выполнения определенных контрактных функций— военной поддержки, в случае европейского феодализма— стала превращаться в частную и восприниматься как неотъемлемая. По отношению к российской науке это было бы не так уж плохо, если бы одновременно, как в случае колхозов, была бы отменена прямая бюджетная поддержка научных институтов, и они продолжили бы свое существование, подобно нефтяным приискам, как частные фирмы. В этом случае академики, не умеющие эффективно управлять случайно доставшейся им госсобственностью, сошли бы на нет, подобно олигархам в 1998-2000 годах, и оказались бы за границей или же за решеткой, а их активы перешли бы к тем, кто может извлекать из нее прибыль, а не использует их в качестве орудия политических игр.
Но вместо этого российская наука прямо шагнула из раннего феодализма в развитый абсолютизм, когда налоговая система государства была мобилизована на прямую поддержку паразитической (и часто нелояльной) дворянской аристократии, уже никак не связанной первичной идеей военной службы сюзерену за поместье. Гена Месяц, или Виктор Садовничий— ученые в таком же смысле, в котором Де Сад был кавалерийским офицером, а засадивший его в Бастилию Де Сартин— моряком. Оба последних были прежде всего помещики и хозяева оброчных крестьян с номинальными обязанностями и очень реальными сословными привилегиями, и с государственным окладом на случай неправильных деловых решений, или чрезмерного воровства управляющих. Де Сад манкировал своими обязанностями и вышел в отставку «летюком», а Де Сартин исполнял их настолько ревностно, что закончил жизнь в испанской ссылке, а сын его взошел на гильотину, но их классовой сути как феодальных сеньоров это не меняло и не могло изменить.
Феодализация академии привела к тому, что РАН, т.е. формально самоуправляемое общество с примерно тысячью членов, построенное на принципе кооптации, вступила в бесконтрольное распоряжение 4400 кв. км российской территории— больше штата Род Айленд, но меньше Делавэра— включая ряд ультрапрестижных объектов недвижимости в центрах Москвы и Ст. Петербурга, в том числе и исторические здания некоторых институтов. Более того, все пост-советское время, члены этого «самоуправляемого научного общества» получали финансирование из госбюджета, которое они исправно распределяли между собой и членами своего аппарата. Есть известное высказывание Маркса насчет капиталистов, которые пойдут на любое преступление за прибыль в 300%. Его можно сформулировать для российской действительности примерно так: «на всякую гнилую тусовку найдутся братки, чтобы ее развести». Российская наука стала, наряду с традиционными строительством, рыбным и лесным хозяйством и игорным бизнесом, одной из самых криминализованных сфер российской экономики. Но если вышеперечисленные области криминализованы во всем мире по причине объективно неопределенных границ собственности, высокой доли наличных денег и неквалифицированного труда, то ученые, либо погибающие из-за раздела «черного нала», либо сидящие под процессом об экстрадиции— это уникальное явление, существующее только в границах СНГ, то есть там, где оставила свои следы АН СССР.
Мне будут приводить пример Ж. Алферова и В. Гинзбурга, но разве все цековские работники злосчастной эпохи были пьяными злобными быдлами, по образцу своего господина и хозяина? Большинство из них работало не в пример больше управляемых ими несчастных подданных, и было не в пример компетентнее. Некоторые из партийных руководителей культуры, Екатерина Фурцева или Петр Демичев, например, искренне любили театр в меру своего понимания. Как раз наиболее вредоносным было влияние тех номенклатурщиков, которые обладали каким-нибудь «верхним» образованием в области культуры, вроде «Железного Шурика» Шелепина или Ю. Барабаша.
Некоторые члены Союза Писателей даже неплохо писали, и многие искренне любили литературу и считали что ей служат, хотя, что такое «служить искусству», я не понимаю. Но не за это они занимали посты в Секретариате и распределяли пайки и пенсии. Российская Академия Наук, в общем, имеет такое же отношение к науке, как совписы имели к художественной литературе.
Некий разумный российский профессор, не академик, при очередном стенании уважаемых академических сирот по поводу правительственных реформ на тему: «Науку гнобят!» в сердцах воскликнул: «Какая там наука! Это же те самые хлопцы, которые заседали в комитетах комсомола (а от себя добавлю: и бегали «куда надо» с доносами), пока мы сидели на лекциях и в лаборатории.» Его не услышали. Одного из самых ревностных защитников чистоты академических рядов, который шикал и топал ногами на министра Фурсенко, так никакой Хинштейн и не спросил: «А сколько ты, падла, получил за выдвижение Березовского в член-корры?» Думаю, что не очень много.
Нужна ли вообще наука пост-революционной России? Ответ на этот вопрос не такой очевидный как кажется. В современном мире есть примеры богатых стран использующих, в основном, импортируемую технологию (Исландия, Норвегия, Испания) и бедных экспортеров технологии (Индия). Восточноевропейские страны, которые почему-то ставят в пример России (Чехия и прибалтийские государства) мало известны своими наукоемкими производствами. Есть только три области: национальная оборона, охрана окружающей среды и национальное здравоохранение, которые не могут существовать без внутреннего технологического развития.
С расширением НАТО на восток, Россия должна все время считаться с тем что ее захотят перекроить по югославскому образцу. После 1999 года и Косова только самая закоренелая «демшиза» может агитировать против сильной национальной обороны. Но когда у государства появились деньги на военные нужды, выяснилось что отсталый аппарат военно-промышленного комплекса в состоянии их «распилить», но не освоить. Закупки вооружений определяются приоритетами конца второй мировой войны: ракеты, самолеты, пушки, танки, корабли. Глобальная позиционная система, беспилотная авиация, даунлинк спутниковой системы разведки и обнаружения на поле боя в реальном времени, оснащение тактических подразделений нетоцентрическими системами связи развиваются черепашьими темпами. Даже приборами ночного видения не могут обеспечить армию. Нет и недорогих комплектов, позволяющих превратить накопленные массы «тупых» боеприпасов в «умные». Но зачем иметь больше ударных систем, когда не знаешь, где противник, и не можешь координировать отпор своими войсками?
Демографический характер России: высокая доля пожилого населения и низкая рождаемость, могут обеспечить функционирование пенсионной системы только в том случае, если трудоспособный возраст можно будет значительно увеличить в недалеком будущем, что возможно только при использовании высоких технологий. В силу различных обстоятельств, ни здравоохранение, ни оборонка, не могут развиваться исключительно на основе покупных достижений зарубежной науки.
Особое место занимает охрана окружающей среды. Технологии, которые разрабатываются для Африки или Ближнего Востока, здесь просто непригодны
из-за крайне высокой энергоемкости российской экономики и сурового климата, исключающего долгий коммьют. В Атланте или Лос Анжелесе вполне можно жить в 50-80 км от работы, но представьте себе такой ежедневный драйвинг зимой в Самаре или Иркутске. Если проблема сравнительно чистых источников энергии и почти полностью рециклируемых автомобиля, бытового и промышленного оборудования, не будет решена российской промышленностью за одно поколение, то российские города, в результате поголовной автомобилизации, превратятся в загазованные крепости, огороженные валом строительного и автомобильного мусора. Напротив, если Россия будет перестраивать свою энергетику и автомобильную промышленность с изначальным прицелом на высшие мировые достижения в области природоохранных технологий, она может завоевать важнейшую нишу в последующем мировом экспорте «экологичных» энергетического и автомобильного оборудования, поскольку, скажем, Китай или Чехия ориентированы на копирование сегодняшних американских или немецких образцов.
Ни одна из вышеперечисленных проблем не требует новых открытий нобелевского класса. Решение всех их требует только системной интеграции достижений, которые уже существуют в лабораториях, копирования и адаптации к местным условиям разработанных на Западе технологий и креативного использования существующих коммерческих продуктов.
II. Живучесть феодальных привилегий
«Во всяком обществе существуют правящий и криминальный классы. Во время революций они меняются местами».
Народное
В отличие от тоталитарных порядков, держащихся исключительно на харизме лидеров и исчезающих вслед за этой харизмой, феодальный строй создает собственную «группу поддержки». Ни в Германии, ни в Италии, ни в Испании, ни в Португалии, ни в бывших странах развитого социализма не было ни одной серъезной попытки вернуться к старым порядкам, а за мятежом 93 года в Москве стояли скорее фракции бывшего партаппарата, недовольные тем, как «распилили» вновь возникшую частную собственность, нежели серьезные реставраторы советской системы.
Группой поддержки академического феодализма, как и всякого другого, являются, во-первых, те из вассалов, которые рискуют потерять в новом процессе передела собственности, а во вторых сами крепостные, рассматривающие неэффективность феодального поместья (института) как своеобразную форму социальной защиты. Для консервации своих привилегий, феодальная верхушка разработала множество приемов.
Укажу один из них, предварив словами классика английской литературы XVIII века О. Голдсмита: «Испания, отставшая в науках на столетие от остальной Европы, превосходит всю ее количеством ученых титулов». Самая передовая в мире американская наука имеет лишь одну ученую степень: доктора философии, примерно соответствующую по требованиям и времени получения кандидату наук. Но России этого мало: есть и степень доктора наук—например у Зюганова и Жириновского—срисованная с немецкой «хабилитации». Буквальные требования предъявляемые к соискателю такой степени практически невозможно удовлетворить, а практически, специалисту, претендующему на докторскую степень, и не располагающему штатом подчиненных научных и канцелярских работников, необходимо потратить несколько лет в самом продуктивном возрасте на обретение этой степени. В Германии наличие хабилитации имело под собой какие-то логические основания: немецкие правительство и индустрия первыми начали целенаправленно набирать людей со степенью. И тогда немецкие профессора, для защиты касты, придумали еще одну ученую степень, которая отличает университетских ученых от промышленных специалистов и правительственных экспертов, и которую невозможно получить не принадлежа к этой касте, поскольку ее присуждение, как правило, включает самостоятельную подготовку определенного числа курсов. В российской ниишной системе, где большинство исследователей не преподает, последнее требование, как и сама степень, бессмысленны. Бессмысленны?
На самом деле, докторский диплом— это сертификат, что человек— не просто ученый, а он входит (или входил) в команду, или как они говорят на своей фене, в «обойму» какого-то важного лица. За время существования Академии, ее бюрократы придумали массу такого рода барьеров и стенок, чтобы оградить ее феодальную верхушку от элементов, способных расшатать систему. «Ельцин служил в обкоме, поэтому он разогнал КПСС. Если бы он служил в НИИ, он бы разогнал Академию».
Одним из аргументов защитников феодализма является якобы существующее превосходство феодальных элит над рыночными. Крайне низкие темпы экономического роста и технического прогресса в Средневековье по сравнению с Новым Временем определялись не интеллектуальным превосходством капиталистов над феодалами: попробуйте, найдите в английской промышленной революции фигуры масштаба Филиппа де Коммина, или Ивана III, а совершенно иной системой стимулов в обществе. Система, где завоевание и удержание власти осуществляется путем рукопашного боя, сама по себе не способствует эффективности производства, независимо от интеллектуального потенциала конкретных участников.
Подобно средневековым баронам, директора российских институтов прежде всего должны содержать своих вассалов и подкармливать чиновников, причем, чем более никудышен вассал как ученый, тем более ценен он в группе поддержки, потому, что он больше зависит от сюзерена и менее способен занять его место раньше времени. В России распространена ссылка на корыстолюбие чиновников, но распиливание бюджета в любом обществе ведет к коррупции. Просто, когда распиливающих много, а их политический вес незначителен, вероятность того, что кто-то из них захочет извлечь выгоду, заложив подельников властям, намного увеличивается, а возможность последних давить на следствие и угрожать судьям падает.
Почему же, если все эти соображения очевидны, российский хай-тек
по-прежнему находится в плачевном состоянии? Проблема в особом характере научной деятельности, по сравнению, скажем, с сельским хозяйством или дипломатией. Как показывают все исследования, наибольшая продуктивность научного работника приходится на 5-10 лет после окончания аспирантуры, или ее эквивалента. По-моему, дело в том, что ученый—Эйнштейн и Ландау не в счет—как большинство поп-артистов, вырабатывает одну систему приемов и методов, которой сознательно или бессознательно пользуется всю жизнь. За 5-10 лет она либо устаревает, либо выходит из моды.
Это не значит что по истечении этого срока научный работник бесполезен: он может читать лекции, руководить аспирантами, выступать с экспертизами в правительстве и судах, или консультировать промышленность. Если у него есть деловые способности, он может помочь науке, став венчурным капиталистом. Но руководство исследованиями, а, следовательно, и распределение средств должно быть передано следующему поколению.
Но тут встает на пути классовый характер российского общества. В США племенное общество: актеры общаются только с актерами, сценаристы со сценаристами, журналисты с журналистами, врачи с врачами, бизнесмены с бизнесменами, политики с политиками, генералы с генералами. Выход за пределы своего племени конечно бывает, но он—целое событие. В России, как и в Великобритании, действует иерархия, когда люди объединяются по положению в истэблишменте, а не по профессиональному признаку; видимо поэтому семьи олигархов так стремятся в Лондон, а не допустим в Париж, Токио или Мексико Сити. Но в России, в отличие от Великобритании, когда сложилась эта система не было ни Кэмбриджа, ни Оксфорда.
Поэтому совершенно невероятна ситуация, когда новоиспеченный кандидат наук получает приоритетный доступ к распределению ресурсов на своем направлении. Интересно, что олигархи: владельцы и спонсоры футбольных команд, не особо задумываясь раздают пацанам гоняющим мяч по полю миллионные гонорары, но не удосуживаются понять, что раздавать деньги академикам «на науку»— это все равно, как набирать футбольные команды по принципу выслуги лет.
Возьмем типичную крутую новорусскую семью. Он: три ходки на строгий режим, незаконченное среднее образование получил в местах заключения; еще доктор политических или еще каких-то там наук, женат в четвертый раз. Она: дочь алкоголички, нянечки в детсаду или продавчихи в сельпе, ушла в модельный бизнес из 7 класса— какое уж там образование. Словарный запас состоит из матерных слов, правда на нескольких языках, и «подай», «принеси» и «пшла вон», обращенных к прислуге.
В формуляр для фирмы, нанимающей бонну для их детей, они теперь вписывают: кандидат педагогических наук, и требуют, чтобы перестройкой их сортира руководил профессор архитектуры, и относятся к ним, как к дворне; это единственная модель поведения, которая им знакома. Нельзя и представить себе, чтобы они серъезно относились к мнению консилиума из младших научных сотрудников о перспективах новых технологий, даже и в нефтепереработке, от которой зависит их скромное благополучие. Их компания теперь: публичные политики, телевизионные звезды, бывшие генералы бывшего КГБ, и академики… Конечно, парочке, которая с трудом выучилась читать и писать, но теперь может купить любые титулы и звания и потому не ставит их высоко, приятно и лестно лебезятничанье этих старых козлов. Когда новоиспеченные олигархи спонсируют научные премии, их раздает самим себе все та же старая академическая тусовка.
Пора наконец привыкнуть к мысли, что наука очень похожа на профессиональный спорт или поп-музыку. То есть небольшое число, в основном молодых звезд, собирает стадионы и приносит основные прибыли с продажи билетов. Значительное число болельщиков ходит только на игры команд верхних строчек высшей лиги и на концерты раскрученных «суперзвезд». Но это далеко не вся история. Эти стадионы кто-то строит, с них транслируют телепередачи, на которых размещается реклама, существует промышленность спортивных изделий и т.д. и т.п. Для того, чтобы несколько звезд могли срубать миллионные гонорары под аплодисменты публики, должны существовать тренеры, менеджеры, агенты, детские спортивные и музыкальные школы, вторая и третья лиги, независимые группы, андерграунд, выступающие по кабакам и частным тусовкам невысокого пошиба, и все такое прочее. И большинство функционеров этой системы сами когда-то участвовали в профессиональном спорте или музыке. Так менеджер «Битлз» из EMI, был в молодости классическим музыкантом, и битлы не были единственными его клиентами, когда они играли по гамбургским кабакам и стрип-барам. А со временем, они выросли настолько, что EMI стало выгодно иметь особое отделение, занимавшееся только Битлз и их раскруткой.
Оставшаяся России в наследство от СССР система руководства наукой— это примерно то же самое, как если бы государство объединяло бы ансамбли по отраслевому признаку: «хеви метал» в одно учреждение, классический рок в другое, пусть даже и под руководством Мика Джаггера: много ли других
топ-рокеров смогли бы ужиться с его руководством?— хип-хоп в третье, а выступали на концертах менеджеры этих компаний, которые читали бы их ежеквартальные отчеты. Сколько бы людей они собирали, и сколько бы люди были готовы платить за такой шоу-бизнес?
В России, на месте Академии Наук и ее отраслевых аналогов, должна возникнуть система, в которой как и во всем мире, лидирующую роль в фундаментальных исследованиях занимали бы университеты. В отдельных областях, требующих особо дорогостоящих установок: ускорителей, больших телескопов, исследовательских судов, могут и должны быть созданы межуниверситетские исследовательские центры, которые предоставляют исследования на этих установках своей пользовательской базе. В СССР, наоборот, научные институты создавали непреодолимые препятствия на пути доступа чужаков к своим материальным ресурсам.
В новой системе, к сожалению, неизбежно ограниченное место для НИИ советского типа, в Америке называемого национальной лабораторией. Дело в том, что современной прикладной науке приходится иметь дело с ядерными материалами, болезнетворными организмами, боеготовыми компонентами оружия (а не просто оборонными работами) и информационным обеспечением к ним. Эта сфера, где соображения безопасности превалируют над эффективностью, является естественной нишей для научных институтов. В американских национальных лабораториях совершенно типичны знакомые проявления советской ниишной системы: присвоение начальниками работ и идей подчиненных, доносы с целью нейтрализации конкурентов, использование дисциплинарных мер для устрашения сотрудников и, наконец, замещение высших управленческих должностей
полу-отставленными работниками спецслужб и армейскими чинами в качестве почетной и очень щедрой пенсии.
Остальные прикладные исследования и разработки должны быть «слиты» либо в научные отделы частных корпораций, либо в малые специализированные
научно-исследовательские фирмы, поддерживаемые венчурным капиталом. Такие фирмы, часто возникающие для решения одной задачи, например, разработки конкретного лекарства, аналогичны голливудским продюсерским компаниям, которые организуют люди со средствами—актеры или режиссеры студийных фильмов, иногда независимые предприниматели— под конкретные проекты или сценарии. Почему в сегодняшней России на похожих началах могут производиться телесериалы, но не новые технологии? Да потому, что в медиа-бизнесе олигархический феодализм кончился где-то к 2000-му году, а в Академии Наук по-прежнему цветет пышным цветом.
Для тех кто забыл, или еще не вырос тогда, напомню, как это выглядело: большой бай владел банками, газопроводами, бензоколонками, газетами, телестудиями, авиалиниями, торговыми центрами, толком не разбираясь в специфике ни одного из этих бизнесов; при этом капитальная структура— строительство нефтяных вышек, покупка самолетов, запуск спутников-ретрансляторов и т.п.— создавалась из бюджета, то есть налогоплательщиком. Прибыль не реинвестировалась, а расходовалась на престижное потребление Большого Бая, его двора и опричников. В конце концов, налогоплательщик не выдержал, и наступил дефолт. В пост-дефолтных условиях эти динозавры вымерли. В приложении к науке, мы имеем учреждения, начальники которых собрали под своей эгидой все: от астрофизики до молекулярной биологии, присваивают прибыль от сдачи государственной недвижимости в аренду, возлагая в то же время на бюджет содержание своих ученых крепостных. И неудивительно: и те медийные, и эти научные большие баи выросли из тех же президиумов на пленумах ЦК ВЛКСМ— откуда же взяться разнице в подходах?
Реформируя науку, российское правительство затеяло амбициозное дело, сравнимое по значению с реформами Гайдара и Чубайса, спасшими Россию от голода и гражданской войны в начале 90-х. Но ему противостоит не деморализованная кучка партократов и «красных директоров», многие из которых уже тогда мыслили себя руководителями частных фирм, а хорошо организованная Академия и верхушка университетской и отраслевой науки, отъевшаяся на нефтяном буме. Скорее всего, результаты этой реформы будут носить половинчатый характер. А значит, в лучшем случае, грядущая война обойдется технически отсталой России немерянными человеческими жертвами, а в худшем— явится, как в 1914-1917 годах, прелюдией к новому трагическому периоду в истории страны.
Post a Comment